Англия и Франция в Америке

1608-1763

 

Френсис Паркмен

 

Френсис Паркмен (1823-1893) выдающийся американский историк XIX века, исследователь колониального периода, автор многотомного труда "Франция и Англия в Северной Америке", немалое место в котором уделено отношениям колонистов с индейскими племенами. В своих работах широко использовал личные наблюдения из опыта своего путешествия на Дальний Запад, описанного им в книге "Орегонская тропа. Очерки жизни в прерии и Скалистых горах" (Бостон, 1849). Особый интерес возбуждал в историке вопрос о соотношении варварства и цивилизации, носителями которых на американском континенте он видел, соответственно, индейцев и белых. Отсюда его любопытство в отношении людей, порождённых рубежом этих двух стихий лесных бродяг, мехоторговцев, трапперов, в красочных описаниях которых видны следы зарисовок с натуры. В связи с этим же привлекал его внимание и образ американского индейца, как воплощение черт, присущих всем народам мира на ступени варварства. Поэтому столь важное место в творчестве историка занимает монументальный двухтомный труд, посвящённый восстанию Понтиака "Заговор Понтиака и индейская война после завоевания Канады" (Бостон, 1851). Ниже дается перевод выдержек из первых, вводных глав этой книги.

 

Американские колонии Англии и Франции росли и созревали при абсолютно различных предпосылках. Канада, порождение церкви и государства, с младенчества вскармливалась их скудной пищей, рост её направлялся их правилами и установками, члены её развивались военными упражнениями, но, несмотря ни на что, она чахла от нехватки жизненной силы и энергии. Колонии же Англии, отверженные и пренебрегаемые, но сильные врождённой энергией и самонадеянной отвагой, росли и усиливались в борьбе и лишениях, развивая в себе мощь, достойную юного великана.

В долине Святого Лаврентия и на побережье Атлантики за господство боролись два враждебных друг другу принципа. Феодализм в боевом порядке выступил против демократии, папизм против протестантизма, меч против орала. Священник, солдат и дворянин правили в Канаде. Невежественный и беспечный канадский крестьянин не знал и знать ничего не хотел о народных правах и гражданских свободах. Рождённый чтобы повиноваться, он жил в постоянном подчинении, без желания добиться самоуправления. Сила, сконцентрированная в сердце системы, оставляла массы инертными. Поселения, окаймляющие реку Св. Лаврентия, были подобны лагерю отдыхающей армии, готовой к маршу или битве, где война и приключения, а не торговля и земледелие были главной целью существования. Землёй владели мелкие дворяне, большей частью солдаты или сыновья солдат, гордые и тщеславные, расточительные и нищие. Народ считался их вассалом. Над каждым скоплением маленьких белых домиков блистала святая эмблема креста. Церковь, монастырь и придорожная часовня виднелись на каждом повороте; и в городах, и в деревнях на каждом шагу встречалась чёрная ряса иезуита или серое одеяние урсулинки. Имена святых Жозефа, Игнатия, Франциска, вновь и вновь повторялись в названиях мысов, рек и островов, фортов и селений; и каждый день толпы богомольцев преклоняли колена пред бесчисленными алтарями католических святынь.

Жизнерадостный и беспутный, подобно своим французским предкам, канадец нёс радость в морозные дебри, отвечая взрывами смеха на угрюмый вой ветра в верхушках сосен и веселье его способно было растопить льды Святого Лаврентия. Беспечный и беззаботный, он счастливо жил среди нужды, если был в состоянии наполнить себе кисет табаком и украсить кружевами чепец своей подружки. С полным правом унаследовав французскую отвагу и французскую неугомонность, он страстно любил странствия и приключения, находя им выход в рамках мехоторговли основном занятии и основном источнике дохода колонии. Когда священник отпускал ему грехи; когда после доброй пирушки он со своими товарищами садился в тяжело гружёное каноэ; когда вёсла опускались в такт дружной песне, а впереди открывалась сверкающая на солнце голубая гладь Оттавы; когда хрупкий берестяной челнок плясал в белой пене среди чёрных скал стремнины; и когда вокруг лагерного костра до полуночи не утихали шутки и смех тогда канадец был в своей стихии. Следы его ног встречались в отдалённейших уголках дебрей. В вечерней пляске его красная шапка смешивалась со скальповыми прядями и перьями индейских воинов; или же, растянувшись на медвежьей шкуре бок о бок со своей смуглой подругой, он наблюдал за тем, как резвится их смешанное потомство, счастливо предавая забвению свою супругу, оставленную в несчитанных лигах позади.

Пушная торговля породила своеобразный класс лесных бродяг, сходных скорее с индейцами, нежели с белыми людьми. Раз ощутивших очарование леса не могла избавить от него даже жизнь, полная трудов; и дух этот заразил собой всю колонию. По этой причине, равно как и из-за войн с англичанами и постоянных набегов ирокезов, земледелие в стране угасало. Феодальные отношения и разрушительная система монополии губительно сказывались на любом роде производства. Но рвением священников, отвагой предприимчивых солдат и исследователей, Канада, хотя слабая и неустойчивая, раскинула сеть своих фортов и миссий по всем западным дебрям. Священник и солдат шли рука об руку, крест и мушкет были неразлучны.

Далее всех среди радетелей святой веры заходили члены того могущественного ордена, который столь много сделал для того, чтобы повернуть вспять прилив религиозной свободы и усилить мощь десницы Рима. Многие годы иезуиты оставались полновластными хозяевами канадских миссий, если не считать францисканцев, первых работников на этом бесплодном поле. Они были подлинными пионерами Северной Америки. Мы видим их среди морозных лесов Акадии, пробивающих себе путь на снегоступах, с кочевой ордой алгонкинов в переполненной охотничьей палатке, бьющихся со сворой голодных псов за последний кусочек пищи. Вновь мы видим священника в чёрном среди белопенных порогов Оттавы, волочащим каноэ со своими дикими спутниками или же дающими хлеб причастия коленопреклонённым лесным прозелитам раскрашенным и убранным в перья гуронам. Видим мы его и в твердыне ирокезов, словно безоружного путника в логове свирепых тигров.

Тропа миссионеров была терниста и кровава. Нередко ужасное мученичество становилось венцом их жизни. Жан де Бребёф и Габриэль Лалеман проповедовали в селениях гуронов, когда их паства подверглась вторжению ирокезов. Миссионеры могли бежать. Но, верные своему святому делу, они остались, чтобы помогать раненым и крестить умирающих. Оба попали в плен, и оба были обречены на свирепые пытки. Бребёф, подлинный ветеран креста, встретил свою судьбу с неутрашимым хладнокровием, изумившим убийц. Не дрогнув, он вынес мучения, слишком ужасные, чтобы их описать, и умер спокойно, подобно мученику ранней церкви или военному вождю могауков.

Стройный Лалеман, юный годами и благородный духом, был обёрнут горящей корой можжевельника. Вновь и вновь пламя гасло; вновь и вновь его разжигали заново. Мучения его были растянуты с такой дьявольской изобретательностью, что семнадцать часов протекло прежде, чем смерть принесла ему избавление.

Исаак Жогэс, захваченный ирокезами, водился ими из области в область, от селения к селению, подвергаемый всё новым мучениям и унижениям. Мужчины, женщины и дети соперничали друг с другом в злобной изобретательности. Выкупленный, наконец, человеколюбивым голландским офицером, он был отправлен во Францию, где его обезображенная фигура и изувеченные руки рассказывали историю его страданий. Но побуждения недремлющей совести заставили его вернуться, чтобы завершить начатую им работу. Он вновь направился к местам своего мученичества и в селении могауков удар томагавка покончил и с его миссией, и с его жизнью.

Деятельность миссионеров доставляла выгоду и монарху Франции. Иезуиты были авангардом французской колонизации. И Детройт, и Мичилимаккинак, и Сент-Мари, и Грин-Бей, как и другие аванпосты запада, основывались как миссии, что предшествовало военной оккупации.

Французские колонисты Канады с самого начала состояли в особенно близких отношениях с индейскими племенами. У англичан дело обстояло иначе. Различие это имело несколько причин. Мехоторговля была жизнью Канады; земледелие и коммерция являлись главным источником благосостояния британских провинций. Ревнители католицизма в Канаде горели стремлением к обращению язычников; их соперники-еретики отнюдь не пылали таким рвением. И, наконец, если Франция стремилась к созданию империи в отдалённых пустынях запада, то английские колонисты довольствовались освоением узкой прибрежной полосы. Поэтому фермер из Массачусетса и плантатор из Виргинии знались лишь с немногими пограничными племенами, в то время как священники и эмиссары Франции бродили по прериям с охотящимися на бизонов поуни и зимовали в хижинах дакота. Толпы дикарей, чьи странные имена звучали непривычно для английского уха, ежегодно стекались с севера, доставляя шкуры бобров и выдр на рынки Монреаля.

Само положение Канады благоприятствовало проникновению вглубь материка, покровительствуя ее политике и торговле. Река Святого Лаврентия и цепь Великих Озёр открывали широкие возможности для внутренней навигации. Пользуясь водными путями, ведущими к Миссисипи, неугомонный странник свободно бродил по половине континента. Однако странствия эти были небезопасны. Бдительный и беспощадный враг стерёг ворота в этот мир. Леса южнее Онтарио были пристанищем пяти племён ирокезов, непримиримых врагов Канады. Они подстерегали её торговые партии, рассеивали её солдат, убивали её миссионеров и распространяли страх и ужас по всем её поселениям.

То был злой час для Канады, когда 28 мая 1609 г. Сэмюэль де Шамплен, побуждаемый жаждой приключений, выступил из Квебека вслед за военным отрядом алгонкинов против ненавистных им ирокезов. Поднявшись по Сорель и пройдя пороги у Шамбли, он вошёл в озеро, которому дал своё имя, и с двумя французами и своими дикими спутниками пустился на юг к скалам Тикондероги. Они продвигались вперёд со всеми предосторожностями индейской войны. Ночью, когда, наконец, они остановились, то столкнулись с крупным отрядом ирокезов в их больших каноэ из коры вяза, приближавшимся к ним во мраке. Дикие вопли с обоих сторон возвестили о встрече. Ирокезы поспешили к берегу и всю долгую ночь лес оглашался их военным пеним и свирепыми вызывающими воплями. Битва началась на рассвете. Ирокезы атаковали, перебегая от дерева к дереву. Но когда из рядов алгонкинов выступил Шамплен и стал перед ними во весь рост в своём странном облачении и сверкающей кирасе, когда они увидели вспышку его аркебузы и то, как пали замертво двое их вождей, тогда они не смогли сдержать своего ужаса и бежали, укрывшись в лесной чаще. Алгонкины, преследуя их, убили многих беглецов. Победа была полной.

Но Шамплен совершил роковую ошибку, полагая, будто это научит ирокезов уважать в будущем оружие Франции. Ирокезы оправились от страха, но не забыли оскорбления. Война стала постоянным спутником молодой колонии. Дороги кишели засадами военных отрядов. Пути между Квебеком и Монреалем стереглись с бдительностью тигров. Кровожадные воины крались по окраинам поселений. Вновь и вновь несчастные колонисты сбегались под защиту палисадов своих фортов, наблюдая издали за тем, как гибнет их урожай и пылают крыши домов. Монреаль был предан огню. Мехоторговля была пресечена, а связи с дружественными племенами запада нарушены. Само имя ирокезов стало синонимом ужаса в колонии. Им приписывались отвратительные ритуалы и чудовищные суеверия. Помимо всего прочего утверждали, будто они имеют обыкновение приносить в жертву малых детей, сжигая их и выпивая их пепел, смешанный с водой, чтобы тем самым увеличить свою храбрость. Однако, самые дикие вымыслы едва ли могли превзойти действительность. Напав на Монреаль, они поместили младенцев на горящие угли и заставили несчастных матерей поворачивать вертела. Свирепость их могла сравниться лишь с их же доблестью.

Иногда казалось, что влияние иезуитов способно укротить неугасимую вражду. Было время, когда влияние священников простиралось до такой степени, что французская колония появилась в самом сердце страны ирокезов. Но вскоре, когда война вспыхнула с новой силой, поселенцам пришлось бежать. Но и французы не бездействовали. Они противостояли врагу с обычной своей отвагой. Курсье, Траси, де Ла Барр и де Нонвиль в свой черед с различным успехом вторгались в леса и, наконец, в 1696 г. суровый ветеран граф Фронтенак выступил против ирокезов всей мощью Канады. Задержанный волнами Ла Шина, миновав романтические проливы Тысячи Островов, пройдя боевым порядком вверх по Осуиго, он высадился на берегах озера Онондага. Под бодрые звуки труб, будивших лесное эхо, войска начали свой марш. Никогда ещё это безлюдье не видело такого странного великолепия. Индейские союзники, нагие по пояс и жутко раскрашенные, украшенные развевающимися скальповыми прядями и колышащимися плюмажами, крались среди чащобы, подобно львам всматриваясь в лабиринты листвы. Разведчики и лесные бродяги прочёсывали леса впереди и по флангам марширующих колонн. То были люди, прошедшие суровую школу мехоторговли, худощавые, жилистые и крепкие, в мокасинах шитых бисером, алых ноговицах и замшевых куртках, фантастически украшенных многоцветной вышивкой из игл дикобраза. Затем шли колониальные ополченцы в серых плащах и ярких кушаках и обученные батальоны из старой Франции в кирасах и касках, ветераны европейских войн. Тут были и кавалеры с пышными плюмажами, те, кто следовал за знаменами Конде и Тюренна и кто даже тут, в глубине дебрей, сохранил воинственное щегольство двора Людовика Великого. Над ними возвышался суровый военачальник, чьи волосы были выбелены годами, но в глазах которого ещё пылал неугасимый огонь, подобно пламени в печи, которое горит жарче когда топливо почти на исходе.

Даже свирепая отвага ирокезов дрогнула перед этим вторжением и, пробившись сквозь чащобу, престарелый аристократ принуждён был выместить своё мщение на пустых вигвамах и покинутых маисовых полях.

К началу XVIII в. вражда ирокезов начала ослабевать и в 1726 г., в итоге искусной интриги, французы успели основать постоянный военный пост у Ниагары в пределах самой конфедерации. Тем временем мощь Франции быстро расширяла её границы на западе. Французское влияние набирало силу среди племён, в большей части враждебных ирокезам. Торговцы и искатели приключений проникали в отдалённейшие дебри. Французские ружья и топоры, бисер и ткань, табак и бренди были известны от снежных жилищ эскимосов до южных равнин, где рыскала разбойничья кавалерия команчей.

Пушная торговля англичан не могла соперничать с французской. В ранний период, благодаря дружбе ирокезов, они пытались открыть торговлю с алгонкинами Великих Озёр. В 1687 г. майор Макгрегори прибыл в лодке с товаром на озеро Гурон, но был захвачен и взят под стражу французами. С того времени английская мехоторговля находилась в упадке до тех пор, пока в 1725 г. губернатор Нью-Йорка Барнет не основал пост на озере Онтарио в устье реки Осуиго. Тем временем значительно развилась британская торговля с чероки и другими племенами юга. В течение первой половины столетия пенсильванцы постепенно пересекают Аллеганы, добираясь до племён Огайо. В 1749 г. Ла Жонкьер, губернатор Канады, узнал, что несколько английских торговцев достигли Сандаски, а спустя два года его поставили в известность, что четверо пришельцев было захвачено близ Огайо и высланы пленниками в Канаду.

Английские колонии, имевшие каждая своё правительство, были неспособны осуществлять единую и решительную индейскую политику. Действия одной колонии зачастую противоречили действиям другой. Да и в каждой отдельной провинции ссоры губернаторов и ассамблей препятствовали эффективным мерам. Показателен пример провинции Нью-Йорк, для которой жизненно важными были отношения с соседями-ирокезами. Могущественная конфедерация, ненавидя французов, естественно склонялась к союзу с англичанами. Но в ранний период истории в ассамблее Нью-Йорка преобладали люди, более озабоченные узкими личными интересами, а не общественной пользой. Ежегодные подарки, посылаемые из Англии ирокезам, разворовывались губернаторами и их фаворитами. Гордых вождей оскорбляли холодность и высокомерие британских чиновников, предпочитавших вести переговоры через посредство мехоторговцев. Последние же принадлежали к классу людей, презираемых ирокзами, которых они именовали не иначе, как "поставщики рома". То же, с некоторыми поправками, можно сказать и о других английских колониях.

Совсем иначе велось дело французами. Их агенты действовали в каждом селении, изучали язык их обитателей, подчинялись их обычаям, потакали их предрассудкам, всячески обхаживали их и нашептывали дружеские предостережения относительно зловредных намерений англичан. Когда индейские вожди прибывали во французский форт, их приветствовали пушечной пальбой и барабанным боем. Их потчевали за офицерским столом, вручали им медали, алые мундиры и французские флаги. Будучи мудрее своих соперников, французы никогда не оскорбляли достоинства своих гостей, не задевали их религиозных представлений и древних обычаев. Сам граф Фронтенак, украшенный перьями и раскрашенный подобно индейскому вождю, плясал военный танец и распевал боевую песнь у костра своих восхищённых союзников. Подчас подражание индейцам достигало у французов постыдной точности, впадая в эксцессы, известия о которых вряд ли заслуживали бы доверия, если бы о том не сообщали их собственные авторы. Фронтенак велел сжечь заживо пленника-ирокеза чтобы устрашить его соплеменников; Лувиньи, французский комендант Мичилимаккинака, в 1695 г. замучил до смерти ирокезского посла чтобы сорвать переговоры между этим народом и виандотами. Это, впрочем, не должно служить основанием для очернения характера нации в те же годы, когда в дебрях Канады пытали ирокезских пленников, в Лондоне на Тайберне была сожжена Элизабет Гонт, проявившая сострадание и давшая приют политическому преступнику. Если французы и виновны в жестокости по отношению к своим индейским врагам, то не менее виновны они и в непростительной уступчивости своим индейским друзьям в случаях, когда христианство и цивилизация требовали от них решительного отказа. Даже Монкальм запятнал своё имя, оставив беспомощных защитников Осуиго и Уильям Генри на сомнительную милость индейского скопища. Однако не следует безоговорочно винить в этом индейскую политику Франции. Услужливость её умерялась её достоинством. Лаская одной рукой, в другой руке француз сжимал меч. Всякое преступление против француза немедленно каралось по законам военного времени.

В своих усилиях снискать союз и дружбу индейских племён французские власти использовали любую возможность. С самого начала французы выказывали склонность к смешению с племенами лесов. Вначале были надежды, что в процессе этого индейцы подпадут под влияние цивилизации и церкви. Но результат оказался прямо противоположным: по словам Шарлевуа, дикари не стали французами, но французы стали дикарями. Сотни их никогда не возвращались из лесов. Этот ручеёк французской цивилизации исчез в море варварства подобно тому, как река теряется в песках пустыни. Бродячий француз избирал себе жену или любовницу из среды своих индейских друзей и через несколько поколений едва ли можно было сыскать на западе племя, не имеющее в жилах примеси кельтской крови. Французская империя в Америке могла показать среди своих подданных любой оттенок между красным и белым, любую грань культуры от утончённой цивилизации Парижа до грубого варварства вигвама.

Пушная торговля породила особый класс людей, известных под именем лесных бродяг или искателей приключений, полуцивилизованных скитальцев, чьей главной обязанностью было сопровождение каноэ и торговцев по рекам и озёрам дебрей. Многие из них, порывая узы родства и крови, предпочитали считать себя индейцами, опускаясь в совершенное варварство. Во многих убогих стойбищах запада путешественник может столкнуться с людьми, которые, будучи французами по крови и языку, костюмом и всем своим обликом более сходны с народом, чью судьбу они избрали. Этот ренегат цивилизации вполне разделяет обычаи и предрассудки людей, его окружающих. Он любит украшать свои длинные волосы орлиными перьями, раскрашивать лицо киноварью, охрой и сажей, а его засаленная охотничья куртка оторочена конским волосом. Жилищем ему служит вигвам. Он возлежит на медвежьей шкуре в то время, как его скво варит ему пищу и разжигает трубку. На охоте, в пляске, пении и скальпировании он на равных соперничает с индейцем. Ум его полон предрассудками лесов. Он верит в магический барабан колдуна; он не уверен в том, что грозовую тучу нельзя отогнать с помощью свистка из орлиной кости; он носит хвост гремучей змеи в сумке с пулями в качестве амулета; он всецело верит своим снам. И этот род людей ещё не исчез. Их ещё можно отыскать в глуши за северными озёрами или среди гор дальнего запада и жизнь их, как и характер, ничуть не переменились со времен, когда Людовик Великий претендовал на господство над этой пустынной империей.

Границы английских колоний не породили такого феномена смешения рас. Прочный и неодолимый барьер отделял тут белого человека от краснокожего. Английские мехоторговцы выказывали искреннее и неподдельное стремление уйти от уз цивилизации, но, становясь варварами, они не становились индейцами. Взаимная ненависть отмечает отношения враждебных рас. То же было и с порубежными поселенцами. Грубые, жестокие и высокомерные, они день за днём вторгались в охотничьи угодья индейцев, платя им за то лишь бранью и угрозами. Коренное население откатывалось с приближением англичан, словно на него надвигалось чумное поветрие. С другой же стороны, в самом сердце Канады разрастались индейские общины в окружении терпимого населения. В Лоретто, Кохнаваге, Сент-Френсисе собирались крупные группы, частично состоящие из беженцев с рубежей ненавистных англичан, и члены их охотно оказывали французам помощь в постоянных набегах против поселений Нью-Йорка и Новой Англии.

 

Дебри и их обитатели

 

Один обширный бескрайний лес покрывал страну [по ту сторону Аллеган], как трава покрывает садовую лужайку, волнистым покровом охватывая холмы и лощины, прогревая в своей зелени горы, скрывая от дневного света ручьи и реки. Однообразие лесов нарушали широкие равнины, полные буйволов, и прогалины, где паслись олени. Бесчисленные реки скрывали свои излучины в тени листвы. Индеец на берестяном каноэ мог плыть по глади обширных озёр, не видя окаймляющей их суши. Но эти плодородные дебри оставались лишь охотничьими угодьями и полем битвы для немногочисленных орд свирепых дикарей. Тут и там на солнечных лугах индейские скво собирали ягоды или засевали клочки земли маисом и бобами. Человеческий труд не требовал иной дани от этой неистощимой земли.

Туземное население было столь мало и рассеянно, что даже в сравнительно многолюдных районах путник мог странствовать по лесам днями напролёт не встречая ни единого человеческого существа. Обширные просторы лежали в безлюдье. Всё Кентукки было свободно, являясь местом стычек для враждебных военных отрядов с севера и юга. Большая часть Верхней Канады, Мичигана и Иллинойса была населена одними лишь дикими зверями. Точно подсчитать численность групп, скитавшихся по этим дебрям, не представляется возможным. Но можно утверждать, что между Миссисипи на западе и океаном на востоке, между Огайо на юге и озером Верхним на севере все индейские племена к исходу Французской войны 1763 г. немногим превышало десять тысяч боеспособных мужчин. Из сообщения сэра Уильяма Джонсона следует, что в 1763 г. ирокезы имели 1950 воинов, делавары около 600, шауни около 300, виандоты около 450, а племена Майами со своими соседями кикапу 800. Оттава, оджибве и прочие бродячие северные племена не поддаются никаким подсчётам.

Английские поселения протянулись узкой полосой между дебрями и океаном и, подобно тому, как океан имеет порты, так и лес имел своеобразные гавани, наиболее важной из которых в северных провинциях был пограничный город Олбани. Отсюда торговцы и соладты отправлялись в свои опасные странствия в страну ирокезов и далее на запад. Главный проход из срединных колоний в индейскую страну вёл из Филадельфии на запад через Аллеганы к долине Огайо. Авантюристы-мехоторговцы, переходя горы, рисковали жизнью и имуществом. Свои товары они перевозили в фургонах подчас до самого форта Дюкен, отстроенного англичанами заново под именем форта Питт. Здесь товары навьючивали на спины лошадей и рассылали в различные индейские селения. Однако чаще всё путешествие целиком проделывалось вьючными караванами или, как это называлось, бригадами вьючных лошадей. Покинув селения фронтира, они взбирались к мглистым вершинам Аллеган и погружались в леса Огайо, пробиваясь сквозь чащу и переходя через потоки. Люди, занятые в этом опасном промысле, были грубы, смелы, непокорны, зачастую более жестоки и агрессивны, чем сами индейцы. Куртка из одеяла или прокопчённой замши, ружьё на плече, нож и томагавк у пояса были обычным их снаряжением. Главный торговец, собственник товаров, обосновывался в каком-либо крупном индейском городке, откуда рассылал своих подчинённых по окрестным селениям. Они несли с собой одеяла и красную ткань, ружья и топоры, спиртное, табак, краску, бисер. Нередко случалось, что в этих местах, где закон был никому неведом, соперничество торговцев становилось неиссякаемым источником ссор, грабежей и убийств.

В лесной глуши все сухопутные путешествия проделывались пешком или верхом. Это было нелегко для новичка, обременённого громоздким ружьём, понуждающего своего коня пробиваться сквозь густой подлесок или скакать по узкой индейской тропе, где на каждом шагу в лицо хлестали свисающие ветки. Место для ночлега избиралось близ ручья или родника и если путешественник был искусен в обращении со своим ружьём, то сочная оленина часто составляла его ужин. Если шёл дождь, то устраивался навес из коры вяза или американской липы, охапки лапника заменяли постель, а седло или заплечная сумка подушку. С индейцами нередко путешествовали их скво и семейства. Индейские спутники обычно устраивали свой лагерь поблизости от белых. В обеденный час воин подсаживался к костру путешественника, с торжественной важностью вглядываясь в разложенные яства. Когда трапеза завершалась, то куски хлеба или чашка кофе переходили к нему и он принимал эти высоко ценимые диковины с выражением признательности. Ничто не может быть примечательнее в характере этого народа, чем сочетание необыкновенной гордости и великодушного славолюбия с попрошайничеством нищего или ребёнка.

Тот, кто желал бы посетить отдалённые племена долины Миссисипи попытка, которую и спустя годы после завоевания Канады ни один англичанин не мог предпринять, не рискуя лишиться собственного скальпа, мог не сыскать себе более лёгкого пути, нежели по Огайо в каноэ или боте. Он мог проплыть более одиннадцать сотен миль по этой великой водной дороге дебрей и, исключая заброшенные хижины Логстауна, немного ниже форта Питт, остатков деревни шауни в устье Сайото, и случайных вигвамов на лесистых берегах не встретил бы никаких следов человеческого существования. Большая часть индейцев проживала севернее, но путнику всё же следовало соблюдать все предосторожности и быть бдителбным, подобно охотящемуся ястребу. Подчас его испытующий взор обнаруживал голубой дымок, поднимающийся над зеленью лесов и выдающий расположение какого-либо бродячего военного отряда. Тогда каноэ спешно отводилось под прикрытие нависавших над водою кустов и путешествие возобновлялось лишь с наступлением темноты, когда челнок мог стремительно миновать опасное место.

Когда состоялась встреча европейца и дикаря, то оба они оказались как в выигрыше, так и в проигрыше. Первый лишился лоска цивилизации, но достиг в дебрях воли и независимости, свободы действий и ощущений. Дикарь же получил новые средства удобства и поддержки ткань, железо, порох; но всё это стало орудием разрушения. Вскоре они стали жизненно необходимы и несчастный охотник, позабыв оружие своих отцов, всё более впадал в зависимость от белого человека.

Те, кто поставлял ему эти вещи, эти грубые и суровые люди, охотники и торговцы, разведчики и проводники, те, кто скитался по лесам за пределами английских колоний и составлял прослойку между варварством и цивилизацией, вполне соответствовали своему назначению. Они были особым классом, примечательным разительными контрастами добра и зла. Многие из них были грубы, дерзки и бессовестны; однако даже в худших из них часто можно было найти ростки воинственной доблести, железную выносливость, бесспорную храбрость, удивительную проницательность и необычайную находчивость. В них возродился со всей древней мощью тот дикий и отважный дух, та сила и дерзость ума, что отличали наших варварских предков из Германии и Норвегии. Эти сыны дебрей ещё существуют. Даже теперь, когда я пишу эти строки, какой-либо одинокий траппер бредёт по опасным ущельям Скалистых гор; крепкое тело его облачено в потёртую оленью кожу, а жилистая рука сжимает ружьё. Зорко поглядывает он по сторонам, высматривая возможную засаду черноногих или арапахо на своей тропе. Сырая земля его постель, кусок вяленого мяса и глоток воды его еда и питьё, а смерть и опасность его постоянные спутники. Его дикая суровая жизнь имеет неодолимое очарование и он не оставит её, доколе будет в состоянии владеть ружьём. Он не стоик, в чём можно убедиться, отправившись вслед за ним на рандеву. Здесь, буйствуя среди товарищей, он предаётся безумным излишествам пьянства и игры. Следует ссора, брошен вызов, и он сходится на поединке два заржавевших ружья и пятьдесят ярдов прерии.

Питомец цивилизации, помещённый в леса и оставленный там на произвол судьбы, беспомощен как дитя. Не то опытный лесной житель. Лес для него дом, дающий ему пищу, кров и пропитание. В его нехоженых дебрях он прокладывает свой путь. Выслеживать дичь, обходить засады врагов, определять путь по звёздам, ветру, потокам или деревьям вот те искусства, что белый человек узнал от краснокожего. Зачастую, однако, ученик превосходит на этом поприще своего учителя. Он может охотиться столь же хорошо, а сражаться ещё лучше. Но есть и другие тонкости мастерства лесного жителя, в которых белый человек уступает пальму первенства своему дикому сопернику. Редко он может похвастаться тем, что в равной степени владеет тонкостью чувств, более напоминающих инстинкт животных, нежели качества человека, каковые дают ему способность читать лес, как школьник читает печатную страницу, понимать щебетание птиц, словно человеческую речь, а по шороху листвы судить о жизни и смерти.1 Для нас имя дикаря является оскорблением, но индеец с таковым же презрением будет смотреть на того, кто, похоронив себя в бесполезных познаниях, остаётся слеп и глух к великому миру природы.

 

Индейский характер

 

Индеец есть истинное дитя леса и глуши. Природа является его естественным домом. Его надменный разум пропитан духом дебрей, и свет цивилизации падает на него с пагубной силой. Его неукротимая гордость и необузданное вольнолюбие гармонируют с горами, потоками и просторами, среди которых он обитает, а первобытная Америка с её дикими пейзажами и диким населением представляет картину беспредельного мира, не имеющего себе равных в дикой величавости.

Об индейском характере написано много глупостей, доверчиво принимаемых на веру. Восторги поэтов, слезливость сентименталистов и преувеличения тех, кто должен бьл бы знать суть дела лучше, искусно создали обманчивый ложный образ, чьё подобие тщетно искать в любом уголке обитаемого мира. Образ имеет не большее сходство с оригиналом, чем монарх из трагедии и герой эпоса с их живыми прототипами в палатах и воинском стане. Тень дебрей и мрачный покров его собственной непроницаемой сдержанности сделали индейского воина удивительным и загадочным. Однако глаз трезвого наблюдателя не видит тут ничего непостижимого. Он действительно полон противоречий. Себя он почитает средоточием славы и величия. Его гордость недоступна свирепейшим терзаниям огня и стали. Но тот же самый человек будет вымаливать глоток виски или подбирать корку хлеба, брошенную ему, словно собаке, из палатки путешественника. В один момент он осторожен до трусости, а в другой миг погружается в пучину безумного безрассудства. Обычную для себя сдержанность, которая словно непроницаемый покров наброшена на его чувства, он соединяет с необузданными страстями безумца или дикого зверя.

Такие несовместимые вещи странны на наш взгляд, когда рассматриваются в романе, но по сути своей то вполне обыденные явления среди человечества. Особенности разума не могут проявляться единообразно во всех жизненных ситуациях. У различных людей и различных рас гордость, отвага, благоразумие имеют различные формы выражения и там, где в одном случае они дремлют, в другом они же бурно пробуждаются. Сочетание величия и низости, смирения и гордыни древнее дней патриархов. И этот древний феномен находит себе новое выражение в непривычном к размышлениям недисциплинированном разуме дикаря, что не должно вызывать удивления, но что следует отнести к другим загадкам бездонного человеческого сердца. Не менее любопытные наблюдения можно обнажить в душе каждого человека.

Природа даровала индейцу суровый и строгий облик. Честолюбие, мщение, зависть, ревность есть его господствующие страсти; но его холодный темперамент сдерживает проявление этих пороков, являющихся проклятием более кротких рас. Мщение для него всесильный инстинкт, даже более того, дело долга и чести. Он ненавидит саму мысль о принуждении. Мало кто из его расы унизится до лакейской службы. Дикая любовь к свободе, полная нетерпимость к контролю лежат в основе его характера. Однако, несмотря на такую независимость, он искренне преклоняется перед героями, а великие достижения на войне или в политике задевают самые чувствительные струны его души. Он благоговейно внимает сагам и героям своего племени. И это есть тот принцип, который, соединяясь с почтением к старости, проистекающим из патриархального элемента в его социальной системе, помимо всего прочего содействует единству и гармонии разобщённых членов индейской общины. С ним любовь к славе обращается в пылающую страсть. Чтобы утолить эту страсть он пойдёт на холод и голод, огонь, бурю, пытки и самую смерть.

Эти благородные черты омрачаются многими дурными: неутомимой подозрительностью, мучительной завистью. Коварный сам, он всегда подозревает коварство в других. Храбрец а немногие во всём роде людском храбрее его он скорее ударит исподтишка, чем нанесет открытый удар. Его военные действия полны засад и уловок. Он никогда не ринется в битву с тем радостным самозабвением, с каким врывались в ряды врагов воины готских рас. В его празднествах мы не найдём ничего из того грубого полнокровного веселья, какое царило на шумных пирушках наших варварских предков. Он не ведёт задушевных бесед за чаркой и сентиментальная печаль или бешеная ярость есть единственный результат его опьянения.

Поверх всех эмоций у него наброшено железное покрывало самоконтроля, что коренится в особой форме гордости и воспитывается с раннего детства жёсткой дисциплиной. Он учится сдерживать страсти и не подчиняться им. Невозмутимый воин на деле не что иное, как припорошённый снегом вулкан, и никто не может сказать, когда и где вырвется наружу яростная вспышка. Это внешнее самообладание придает достоинство публичным обсуждениям и создаёт гармонию в общественной жизни. Споры и ссоры чужды обиталищу индейца. В то время, как сборища древних галлов были болтливы, как стаи сорок, римский сенат мог бы взять у индейского совета урок торжественной важности. Среди семьи и друзей индеец скрывает свои привязанности под маской ледяной холодности, а в пламени мучительного огня, разведённого врагом, он, надменный страдалец, до последнего поддерживает у себя выражение мрачного вызова.

Интеллект его столь же своеобразен, как и нрав. У всех дикарей сила ощущения превосходит силу анализа причин и следствий, но особенно это видно на примере индейца. Свойственная ему проницательность, по крайней мере в случаях, связанных с личным опытом, делают его способным постигать суть происходящего. С вошедшей в пословицу зоркостью в делах войны и охоты, он, тем не менее, редко прослеживает глубинные причины событий или же вычисляет отдалённые последствия своих поступков. Будучи ближайшим наблюдателем природы, он не пытается объяснить её феномены, впадая в самые нелепые и смехотворные домыслы. И, полностью довольный этим ребячеством, он не имеет ни малейшего желания вести изучение далее. Его любопытство, весьма активное в пределах узкого круга его непосредственных интересов, мертво для всех внешних вещей. И бесполезно пытаться пробудить его из этой спячки. Он редко обращает внимание на общую или абстрактную идею. Язык его скуден для выражения подобных мыслей, если не считать посредство оборотов, относящихся к потустороннему миру, часто живописных и впечатляющих. Отсутствие обдумывания делает его весьма непредусмотрительным и мешает исполнить какой бы то ни было законченный план на войне или в политике.

Иные расы кажутся отлитыми из воска, столь они пластичны и податливы. Иные расы, подобно некоторым металлам, сочетают величайшую пластичность с величайшей прочностью. Но индеец вытесан из камня. Редко меняет он свою форму без полного её разрушения. Расы, уступающие в энергии, обладают силой экспансии и ассимиляции, которым он чужд; его твёрдость и стойкость лишь обрекают его же на гибель. Он не учится искусству цивилизации и потому исчезнет вместе со своими лесами. Его качества возбуждают в нас изумление своей неизменностью, и мы с глубоким интересом следим за судьбой неисправимого сына дебрей, ребёнка, не оторвавшегося от груди своей строгой матери. И интерес наш возрастает, когда в несчастном скитальце мы распознаём зачатки геройских доблестей, смешанные с его пороками: руку, столь же щедрую, сколь и хищную; сердце, сильное в дружбе и ненависти, полагающее, что будет не слишком много отдать жизнь за избранного им друга; и душу, верную своей идее чести и пылающую неутолимой жаждой величия и славы.

 

Примечания



1 Из своего опыта могу привести поразительный пример индейской проницательности. Странствуя в компании канадца по имени Раймон и индейца огиллалла (оглала), мы заночевали у ручейка Чагуотер, притоке Ларами-Крик. Готовясь расположиться на ночлег, мы обнаружили золу костра, следы людей и лошадей и другие указания на то, что незадолго перед нами здесь побывал какой-то отряд. Устроив лошадей на ночь, мы с Раймоном сели покурить трубки, и мой товарищ, всю жизнь проведший в индейской стране, строил предположения о численности и характере наших предшественников. Вскоре к нам присоединился и индеец, который тем временем осматривал местность. Раймон спросил, что он обнаружил. Тот отвечал, что тут была дружественная партия поровну из индейцев и белых, нескольких назвал поимённо, утверждая, что хорошо их знает. Но он не дал вразумительного ответа на вопрос о том, как он все это узнал. На другой день, достигнув форта Ларами, поста Американской Пушной Компании, мы обнаружили, что он был прав во всех деталях обстоятельство тем более удивительное, что он был с нами три недели и не мог иметь никаких иных источников информации.

 

Перевод А. Зорина

 

Parkman F., Conspiracy of Pontiac and the Indian War after the Conquest of Canada.

Boston, 1913. Vol. I, p. 1, 39-44, 46-55, 65-80, 147-160.

 

     

 

 

Сайт управляется системой uCoz